Путеводная звезда [= И нет любви иной...] - Анастасия Дробина

Первое, что он увидел, выйдя на улицу, были две цыганки. Это были таборные женщины в длинных сборчатых юбках, с обветренными лицами, повязанные выгоревшими от степного солнца шалями. Та, что постарше, темная и хмурая, держала за руку мальчишку в кое-как примотанных тряпками лаптях на голых ногах. Вторая – девчонка лет шестнадцати, но уже в повязанном на замужний манер платке – укачивала на руках попискивающего ребенка. Увидев идущего навстречу Гришку, они переглянулись.

– Романо чаво сан?[38]– осторожно спросила старшая. Гришка кивнул, и лица цыганок просветлели. Они подошли ближе.

Вскоре выяснилось, что женщины были из табора, остановившегося рядом с заставой, ехавшего в Смоленск проездом через Москву, и в город пришли отыскать родню, живущую в Донской слободе. Гришка объяснил цыганкам, как туда добраться, те посокрушались, что далеко, и принялись ожесточенно спорить: брать или не брать извозчика. Гришка посоветовал все же взять экипаж.

– Заплутаете, ромнялэ, коли не местные. Там в переулках, как в лесу, впору блудить… А что, лошади у ваших мужей хороши?

– Слава богу, золотые кони! – важно сказала молодуха. – Ежели ты кофарь, то сходи глянь. Много времени не потеряешь, тут недалече. Они и поменять, и продать могут.

Гришка поблагодарил, постоял немного на тротуаре, глядя вслед уходящим женщинам. Подумал: впрямь, что ли, в табор сходить? Делать больше нечего, до вечера, до выхода в ресторан, времени много, а идти домой невмоготу. Не мать, так Дашка догадается обязательно, что за печаль его гложет. Сестра и слепая была – любую беду животом чуяла, а теперь от нее и вовсе не скроешься. Уже второй месяц только и слышишь: «Что с тобой?» да «Влюбился, что ли?» А отвечать ей что?

Цыганки не обманули: шатры и вправду стояли прямо за заставой. Это был припозднившийся табор: кочевые цыгане уже разъехались по деревням зимовать и ждать весны. Возле палаток, шевеля мордами мерзлую траву, бродили лошади. У двух шатров дымили угли, столбы дыма поднимались к небу. Между палатками носились босые полуголые дети, за ними с лаем бежали лохматые собаки. Табор был почти пустым, цыгане ушли в город, и лишь скрюченная старуха дремала у костра да возле дальней палатки цыган в мохнатой шапке и обрезанном овчинном полушубке возился с порванной упряжью. Первыми Гришку заметили собаки и дети, помчавшиеся к нему наперегонки с воплями и гавканьем. Он невольно усмехнулся, видя чумазые, перемазанные пеплом и подсохшей глиной мордочки, залатанные, рваные рубашонки, посиневшие от холода ноги, солому и подушечные перья в спутанных волосах, белые блестящие зубы.

– Чей ты, морэ? – смело спросил мальчишка лет восьми, голый до пояса, весь в сизых пупырышках, но смотрящий прямо и независимо, как хозяин табора.

Гришка погасил усмешку, серьезно ответил:

– Я – московский. Смоляко.

На лице мальчишки вдруг появилось озадаченное выражение. Пристально посмотрев на Гришку, он зачем-то оглянулся назад, на палатки. Удивленный Гришка проследил за его взглядом, снова увидел сидящего к нему спиной цыгана в обрезанном полушубке. Тот, услышав голоса, отложил упряжь, не спеша обернулся… и Гришка невольно попятился. С почерневшего от загара лица, из-под сросшихся бровей на него смотрели чуть раскосые, черные, с голубоватыми белками глаза отца.

– Дадо? – шепотом переспросил он.

Илья поднялся. Не спеша подошел к сыну. Спокойно, словно они расстались вчера, спросил:

– Что ты здесь делаешь?

– Лошадей глянуть пришел, – машинально ответил Гришка.

Илья так же машинально оглянулся на бродящих за табором коней, махнул рукой:

– Пустое дело. Стоящих еще в Нижнем на ярмарке распродали.

Наступило молчание. Гришка отчаянно соображал, что бы еще сказать свалившемуся как снег на голову родителю, но в голове не было ничего, кроме бесконечного изумления. Он был уверен, что отец никогда не вернется в Москву.

– Что стоишь – садись, – полунасмешливо сказал Илья, опускаясь на землю возле палатки сам и кивая Гришке на вытертый ковер возле углей. Присев, тот краем глаза глянул в глубь шатра. Там, под натянутым пологом, спал, лежа на спине, курчавый парень лет четырнадцати. Гришке захотелось спросить отца, кто это, но он не решился.

Илья тем временем раздул гаснущие угли, сломал о колено и бросил в огонь пару валяющихся возле шатра веток, и пламя весело затрещало.

– Угостить тебя нечем, не варили еще ничего. Вот подожди, к вечеру бабы вернутся…

– Далеко кочуешь? – наконец набрался смелости Гришка.

Илья коротко взглянул из-под бровей. Повернувшись к огню, ответил:

– В Смоленск, зимовать.

– А в Москву надолго?

– Как дела пойдут.

Сквозь рыжее пламя костра Гришка внимательно смотрел на отца. Он не изменился, взгляд его был таким же неласковым, разговор – таким же отрывистым. И даже вопросы, которые он задавал сыну, казались будто обрезанными:

– Вы все здоровы? Дашка давно приехала? Ребенок родился? Как назвали? Варька с вами живет? Ты с женой ладишь? А Илюшка? А Петька? А мать здорова?

Последний вопрос Илья задал, не поднимая глаз от земли, и разозлился на себя, почувствовав, как изменился голос, но Гришка ничего не заметил. Сначала запинаясь, а затем все живее он рассказывал, что дома, слава богу, все здоровы, что Дашка с мужем вернулись еще летом, что у нее родилась девочка и назвали ее Настей, что мама тоже здорова, живет теперь в бывшем доме Макарьевны вместе с ними и по-прежнему поет в хоре…

– Подожди-ка, подожди… – вдруг оборвал его Илья, и Гришка озадаченно смолк, увидев нахмурившееся лицо отца. – Она с вами живет? Почему?

– С кем же ей еще жить? – пожал плечами Гришка.

– А что же… муж?

– Какой еще муж? – поразился тот еще больше. – Отец, тебе какую-то неправду рассказали!

– Постой… – На лице Ильи, сведя на нет всякую суровость, появилось растерянное выражение. – А… князь?

– А-а… Сбежнев, что ли? – догадался Гришка. – Так она ему отказала. Еще летом, на юге еще. Он давно уехал, только одно письмо в октябре было из Парижа, а боле ни слуху ни духу.

– Вот, значит, как… – медленно выговорил Илья. И замолчал надолго, глядя в огонь и зачем-то перебирая в пальцах потрескавшиеся ремни упряжи. Гришка ждал новых вопросов о матери, но Илья, не поднимая головы, спросил совсем о другом: – У тебя дети есть?

– Нет, – неохотно сказал Гришка. Помолчав, с запинкой спросил: – Ты разве не слыхал? Анютка сбежала…

– Нет, не слыхал. Давно? Ты ее бил, что ли?

Гришка невесело усмехнулся. И вдруг, сам не зная почему и зачем, рассказал все с самого начала. Про Анютку. Про себя. Про Иринку, про Картошек. Про дурака Федьку и даже про то, как стоял сегодня в церкви, прося помощи у грустно улыбающейся Богородицы. Илья слушал не перебивая, изредка остро взглядывал на Гришку из-под бровей, шевелил палкой угли, курил длинную трубку. Мальчишка, спящий в шатре, проснулся и, зажимая озябшие ладони под мышками, подошел к костру. Илья молча сбросил полушубок, мальчишка мгновенно замотался в него, и вскоре наружу выглядывала только смуглая мордочка с сощуренными черными глазами. Глядя на заинтересованно слушающего парня, Гришка замялся было, но Илья махнул рукой, приказывая продолжать, и он заговорил снова.